Ему до срока — не сверкнуть.
И милосердие скрывает
его недейственную суть.
12 октября 1918
Я воздыхал и дни и ночи,
об избавлении стеня,
и чьи-то пристальные очи
взглянули тихо на меня.
Они взглянули и сказали:
ты шел неправедно за мной.
Вернись, и выйди из сандалий,
и с непокрытой головой.
13 октября 1918
Любовь приходит незаметно
и, непредвиденная,— ждет,
пока не вспыхнет семицветно
в живой душе ее восход.
Не бойся этого прозренья.
Его ничем не отвратить.
Оно дается на мгновенье,
чтоб умереть иль полюбить.
15 сентября 1918
Как незаметно из-под пыли
пробилась чистая струя.
О, первая любовь, не ты ли
любовь последняя моя?
Смотри: глаза мои прозрели,
мечты земные о земном,
преобразясь, запламенели
в кольце светящемся твоем:
И дух и плоть — неразделимо
к тебе на жертвенник легли.
И древний столб огня и дыма
вознесся к небу от земли.
Мой путь идет по кручам,
и остры стремнины…
давно я изранен, измучен,
но не сойду в долины.
Я для тех, кто всеми оставлен,
иду за второй белизною —
мой путь окровавлен,
не ходи за мною.
Я свободен — и связан,
все равно пойду по стремнинам:
мой путь мне указан
Отцом и Сыном.
Шестнадцать уст, и в памяти храню я
К устам прикосновенье уст моих.
В них было откровенье поцелуя.
Шестнадцать уст! Я помню только их.
Любовию иль нежностью волнуем,
Во власти добрых духов или злых,
Когда б я не касался уст иных,
Святое пламя пил я с поцелуем.
И если даже вдруг, полуслучайно,
Уста сближались на единый раз,
В едином миге расцветала тайна.
И мне не жаль, что этот миг погас.
О, в поцелуе все необычайно.
Шестнадцать уст — я помню только вас!
1918
Здесь всё — только опалово,
только аметистово,
да полоска заката алого,
да жемчужина неба чистого…
А где-то на поле — цветы небывалые,
и называется поле — нетово…
Что мне зеленое, белое, алое?
Я хочу, чтоб было ультра-фиолетово…
Ам… ии
Комната. Окна в какой-то сад.
В комнате гости. А день так светел.
Я улыбаюсь, гостям я рад…
Странное в них не сразу заметил.
Что? Да как? Они без лиц!
Дримса-пумса-цуц и цыц.
Сверху у этих — вот тебе раз!—
Гладко и бледно что-то круглится.
Нету на гладком ни ртов, ни глаз:
Это, что хочешь, только не лица.
Ни единого лица,
Лапца-дрыпца гоп-ца-ца!
Каждый телесным своим пятном,
Розово-желтым, ворочал мило.
Это казалось сперва смешно,
Ну а потом — меня затошнило.
Хоть кусочек бы лица,
Дрости-крости гоп-ца-ца!
Вдруг я увидел, что черный кот
Тихо скользит меж толпой у двери,
Щурит глаза, раскрывает рот…
О, как я жадно бросился к зверю!
И целую во уста —
Есть лицо хоть у кота!
Схватило, заперло, оставило
Многоголовое Оно.
В холодной келье замуравило
Мое последнее окно.
О, пусть бы яма одинокая,
И темь, и тишь, и холод плит…
Но я не знал, что Красноокое
Меня и с Ним разъединит.
Разъединило! Нету доступа
Ему ко мне и мне к Нему.
Не уловлю я легкой поступи
И уст к одежде не прижму…
И если в келью позабытую
Он постучит ко мне: открой!
Как я открою дверь забитую
Моей слабеющей рукой?
1919
… На танцульке в Кронштадте сильно выпивший матрос, обиженный отказом барышни, сорвал икону Божьей Матери и принялся с нею выплясывать. Через час он умер.
Легенда (или правда) наших дней
Впереди 12-ти не шел Христос:
Так сказали мне сами хамы.
Зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.
Говорят, он умер… А если б и нет?
Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?
Апрель 1919
СПБ
А. и Л.
Она его тогда узнала…
И он любил ее тогда.
Каким дождем их осверкала
Любви восходная звезда!
И вот прошло, и стало былью.
Не любит он, не любишь ты…
И затянулись серой пылью
Их лиц ужасные черты.
Какая чья-то синяя гримаса,
Как рана алая стыда,
Позорный облик Хобиаса
Преследует мои года.
И перья крыл моей подруги,
Моей сообщницы, — Любви,
И меч, и сталь моей кольчуги,
И вся душа моя — в крови.
Мы побеждаем. Зори чисты.
Но вот опять из милых глаз
Большеголовый, студенистый,
Мне засмеялся — Хобиас!
В углу, под образом
Горит моя медовая свеча.
Весной, как осенью,
Горит твоя прозрачная душа.
Душа, сестра моя!
Как я люблю свечи кудрявый круг!
Молчу от радости,
Но ангелы твои меня поймут.
6 марта 1919